В августе 2002 года журналистка Надежда Репина опубликовала интервью с руководителем Центра острых отравлений членом-корреспондентом Академии медицинских наук профессором Лужниковым.

«— …Кто был вашим пациентом?

— Елена Майорова лежала у нас несколько раз: таблетками травилась. Она сгорела. Это типичный суицид. Не знаю, за что она себя так наказала.

— Говорят, она керосин на себя пролила.

— Как пролила? Не пол же она мыла керосином. Нет, нет, это типичное самоубийство. Есть эстетика самоубийств: при любовных конфликтах травятся лекарствами — выпила таблетки, уснула навсегда и осталась такая же красивая…»

Стало быть, дело не только в любовных конфликтах, которые, разумеется, были. Елена Майорова — актриса, фанатично преданная творчеству, наделенная интуицией, искренностью, великим воображением. Истребляя свою красоту, она, возможно, именно к творчеству и обращалась с последним монологом: «Это все. Обратной дороги нет».

За прошедшие годы не умолкали разговоры в пользу бедных: ей нужно было больше отдыхать, не стоило так надрывать душу каждой ролью, меньше пить, страдать, хорошо бы полечиться успокоительными лекарствами. Но она прожила свою жизнь и встретила свою смерть. Это вечный вопрос: слабый или сильный способен на самоубийство. Выпить слишком много таблеток, зная, что откачают, — это или слабость, или репетиция. Выйти на улицу обугленным факелом, устоять, сделать 150 шагов до Театра Моссовета… Господи, включите воображение. Сколько нервной энергии, уверенности и силы требует такой финал!

Вот цитаты из ее интервью 1997 года, которое при ее жизни не было опубликовано.

— Лена, вы как актриса счастливы?

— Я очень довольна. Я снималась два года в экранизации Лескова «На ножах». Это очень серьезная работа, настоящая. Правда, я играю там роль очень необычную для себя — роковой женщины, женщины зла.

— И вы взялись за нее?

— Взялась. Потому что я — камикадзе. Потому что моя профессия… как вам сказать… я должна зло воплотить, чтобы на моем, точнее, моей героини, примере люди это зло возненавидели. Иные актрисы говорят, что на их судьбу роль не действует. Может быть, они такие актрисы… не знаю. На меня все роли действуют. Все! Потому что моим же сердцем, моими же легкими, почками, печенью эта героиня будет жить и говорить. У артистов очень опасная профессия. И я просила благословения у батюшки в церкви. Он долго, долго думал. Потому что слишком много всего накопилось — мои грехи человеческие плюс еще эта роль. В общем, он благословил меня. Глафира же смирилась, поняла всю бездну, в которую она попала по своей гордыне, жажде денег. Она — убийца косвенный. Но я увлеклась, когда играла эту роль. Даже пришлось заглушать все это спиртным, понимаете? Потому что после Глафиры я не могла вернуться в себя. Это была какая-то мистика. Я стала злобная, властная, агрессивная. Мне тогда нужно было просто прийти в себя. Каким образом? Посредником было спиртное. Сейчас эта роль кончилась, и такой проблемы у меня нет.

— Елена, любовь, по-вашему, это что такое?

— Одухотворенность, осмысленность какая-то. Если любишь, ты миришься со всем, принимаешь человека. Помогаешь ему. Ведь мы же не умеем любить. Об этом наш фильм «Странное время». Мы все пытаемся любить, стремимся, мечтаем о любви. Но когда она приходит, мы все равно несчастны. Иногда я думаю, что умею любить. Иногда кажется — не умею. Да, конечно, привычка — муж, семья. Тут уж никуда не денешься. Муж — это понятие. Друг, любовник, отец и ребенок — все в одном лице.

— Но ведь это еще и половинка. Это, по сути, и вы сами. Или нет?

— Нет, конечно. Половинка — только потому, что спутник жизни. Мы делим с ним радости и горести этой жизни вместе. Но он, конечно, не моя половина. Он — совсем другой человек. Я знаю, что такое — резать по живому любовь. Было так: я влюблялась, а в меня — нет. В молодости так было… Это значит, что я не в того человека влюблялась.

— Как же не в того? Это же сердце, ему не прикажешь?

— Прикажешь! Я научилась приказывать сердцу. От этого я стала сильнее и мудрее».

Сергей Шерстюк после гибели Елены понял, что он всего лишь половинка. Что сердцу приказать невозможно. Что смерть — не конец, а начало другого, по-прежнему совместного существования. Только более глубокого, страшного, обнаженного. Как он ее любил! Так любят раз в тысячу лет. Его сестра Светлана рассказывала, что не ожидала от него такого чувства. В предыдущем опыте, — говорила она, — были совсем другие отношения. Он считал, что женщины должны носить его на руках. «А тут — все наоборот… Лена любила сначала театр, а потом Сергея». Знала ли Елена о глубине его чувства? О том, что в такой степени, в какой живым женщинам мужчины не признаются. По крайней мере — регулярно, каждый день. Его дневники последних девяти месяцев жизни, обращенные к ней, — это литература неземного уровня, последнего вздоха и живой страсти без конца и края. Если пройти это море отчаяния, паники и боли, можно оказаться на берегу Любви. Можно понять, что это такое — любовь. Они жили как два очень близких человека, в чем-то очень похожих, в чем-то разных. У них были любимые занятия, общие привычки. Они оба были ранимыми, возбудимыми, гиперэмоциональными. Иногда оба, вместе или порознь, искали спасение в спиртном. Говорили друг другу не только то, что хотели друг от друга слышать. Мучились периодами непонимания, приступами ревности, страдали от обид, унижения, мнительности и комплексов. У них были ссоры и скандалы, несмотря на то, что ни один из их не нашел бы для себя более подходящей пары. Половинки. В ссорах они подбирали беспощадные слова, сознательно причиняли боль друг другу. Так бывает, когда люди уверены в том, что потом сумеют забрать эти слова обратно. Что ничто не способно навредить любви. Наверное, это своего рода безмятежность. Елена не могла не понимать, как много значит для мужа. Она в любом сценарии в первую очередь читала подтекст, в пьесах находила смысл между строк. В том, неопубликованном интервью она старается правильно выстроить систему отношений, легко произносит слова: «привычка», «он — совсем другой человек». Там есть еще такая фраза: «Вот я вижу: кто-то на меня смотрит. Мое дело — откликнуться или нет. Я не откликаюсь. Я говорю себе: «Лена! У тебя есть человек, которого ты должна любить, — муж! И ты люби его. А вот этого — не надо! Это не твое». И это правда».

Дело в том, что это уже было неправдой. Она вышла из образа Глафиры, но страшно увязла в другом. В образе из фильма «Странное время». Опытная женщина снимает на ночь мальчика в ресторане, он пытается ей заплатить, как проститутке, а она влюбляется в него с исступлением и болью. Исступления и боли в сценарии нет, но так увидела свою роль Елена Майорова. Ничего особенного в этом фильме не произошло, кроме того, что все действующие лица, включая режиссера Наталью Пьянкову, посидели в голом виде на деревьях, изображая эдем. Там ничего и не могло произойти, поскольку сценарий вялый и вторичный, режиссура — просто никакая. Фильм вроде бы привлек к себе внимание на маленьких международных фестивалях, как говорит сейчас Пьянкова, но это объяснимо помимо качества и вклада в искусство. Во-первых, что-то похожее на эротику в кинематографе бывшего железного СССР. А во-вторых, Майорова! Или в обратном порядке. Никто бы не сыграл так эту роль. Она, видимо, чувствовала потребность в выражении любви, выбираясь из панциря своей Глафиры («На ножах»). Она согласилась играть обнаженной, что всегда было, для нее проблемой. Он ничего, этот Олег Васильков, но героиня Майоровой увидела в его герое всю красоту и печаль своей уходящей молодости, испытала соблазн — остановить мгновение. И остановила. Фильм сняли, а они не расцепили объятий. Часто после съемок Елена ночевала у Олега в его подмосковном Голицыно. Мужу звонила и говорила, что останется ночевать у Пьянковой. Сама страдала, скорее всего, из-за вины и предательства так, что вместо любви напивалась, и Олег отмачивал ее в своей ванной. Пьянковой она говорила: «Бог не простит мне этого романа».